Биография Фрагменты сочинений Галерея Отзывы Предложение Гости

Из книги «Знак чистого солнца»

ДЕД И ВНУК

Памяти Алексея Сергеевича Фролова



За секунду до пробуждения увидел Сережа сон: будто плывет он, восхитительно-невесомый, по гу¬стым высоким травам, как по воде, к синему берегу, а над его головой — полупрозрачный купол из неж¬но-розового тонкого стекла. Внезапно точно сереб¬ряной ложкой ударили по стеклу. Оно треснуло и со звоном осыпалось мелкими сверкающими осколками.

Сережа открыл глаза и сразу зажмурился. Солн¬це светило ему в лицо через открытую дверь балко¬на. Явственно слышался бой башенных часов на ратуше.

— Вставай, соня! Карета подана,— косноязычно раздалось сверху.

Сережа вывернул шею до хруста в позвонках. Из-за спинки кровати выглядывало круглое, влажное от умывания лицо сестры. Изо рта ее торчала зубная щетка.

— Вставай, вставай,— заторопила Алла брата.— Иван ждать не будет... Одевайся же!

Окрик запоздал. Откинув простыню, Сережа в два прыжка очутился на балконе и сразу ретиро¬вался: внизу, у подъезда, в открытом экипаже си¬дели две незнакомые девушки.

— Представился? — съязвила сестра, вынимая изо рта щетку.— Джентльмен в трусах!

Брат, дурачась, передразнил Аллу:

— Пфе! Пфе! От такой слышу. Кстати, чьи девицы?

— Суворовы, Ася и Ада — директорские дочки. Умывайся, быстро! Позавтракаем в Попелях.

Через четверть часа брат и сестра сбежали вниз. Сережа, тайно рассчитывая произвести впечатление на девушек Суворовых, надел студенческую форму. Узколицый и смуглый, с темным пушком на верхней губе и на подбородке, в очках, юноша, по словам дедушки, был похож на революционера-разночин¬ца девятисотых годов, когда надевал черный, с двумя рядами блестящих пуговиц, китель. Сережа гордился этим сходством. Правда, за два года уче¬бы на геологическом факультете нефтяного техни¬кума форма кое-где залоснилась, жала под мышка¬ми, рукава и штанины стали коротки, однако юноша, в отличие от однокурсников, не хотел расставаться с упраздненным уже мундиром. Он предпочитал его модным дудочкам и модному мешкообразному пиджаку, привезенным ему в подарок сестрой из Одессы.

Сережа вышел на улицу, готовый спокойно вы¬держать любопытные взгляды незнакомок. Однако Ася и Ада и не смотрели в его сторону. До сих пор скучавшие на заднем сиденье обшарпанного фаэтона, они вдруг вспомнили какую-то смешную историю — стали обмениваться лишь одним им по¬нятными словами, смеясь и строя друг другу глазки. «Балаболки»,— презрительно подумал о них Сережа, уязвленный таким невниманием. Он ограничился общим «здравствуйте» и, поставив хозяйственную сумку у ног сестры, занявшей место против попутчиц, полез на козлы.

Иван — по плечо юноше, в зимней шапке и сапогах в засохшей грязи — охотно подвинулся, показывая в улыбке редкие, желтые от никотина зубы в безгубой щели рта. Вожжи в жилистых его руках зашевелились.

— Вье-о-о!

Низкорослая пара пегой масти зацокала подкова¬ми по брусчатке. Старинный экипаж, доживший до эры «побед» и «москвичей», покатил через ры¬ночную и центральную площади мимо ратуши с часами на граненой башне вверх, вниз и снова вверх, свернул на зеленую улицу с названием Горишняя брама, хотя на ней уже лет двести ника¬ких «ворот на возвышенности» не было.

— Смотрите, горы! — воскликнула Алла.

Она поднялась с сиденья и оперлась руками о плечи брата. Горы были еще далеко. Они казались нарисованными водянистой краской синего цвета на белесом холсте, развернутом за плоской долиной Тысьменицы.

— Бескиды,— важно пояснил Сережа,— низко¬горный район Карпат. Я проходил здесь первую практику.

Одна из девушек Суворовых стала читать по памяти стихи о горах.

— Кто автор? — спросила Алла.

— Отгадайте.

— Никитина,— выскочил Сережа.

Сестры переглянулись и обидно рассмеялись. Юноша вспыхнул от досады: черт дернул его за язык!

— Действительно, похоже на Никитина,— под¬держала Алла брата.— Во всяком случае, они могли выйти из круга Никитина, судя по их мелодичности и простоте выраженной мысли. Ася с Адой опять переглянулись, после чего одна из них потупила темные глазки:

— Что ж, я согласна с кругом Никитина.— И покосилась на сестру из-под опущенных век. А че¬рез минуту поинтересовалась невинно: — Вы тоже пишете стихи?

Алла отрицательно замотала головой:

— Сия чаша меня миновала.

— А ваш брат?

Сереже пришлось обернуться:

— Некогда стихоплетством заниматься.— Эти¬ми словами и тоном, каким были они произнесены, юноша дал понять девушкам, что рифма не чужда ему, но... но!

— Сергей тянет на повышенную стипендию и много рисует,— объяснила Алла. Она была старше брата на пять лет и не сомневалась, что знает его лучше, чем он сам себя.— Да пересядь же к нам! Хватит спину показывать!

Сережа повиновался. Теперь он мог лучше рас¬смотреть сестер Суворовых. Сверстницы его были на одно лицо: конопаты, глазасты, со вздернутыми, розовыми на кончиках носиками. Одинаковая — ко¬роткая — стрижка и одинаковые платья из голубень¬кого, в цветочки, ситца. И голоса у них были одного тембра — колокольчики, а не голоса. «Близнецы,— решил Сережа.— Как же запомнить, кто Ася, а кто Ада?»

Между тем солнце стало припекать. Юноша сна¬чала расстегнул китель, потом скинул его на спинку сиденья, оставшись в красной застиранной ковбой¬ке. Иван свернул лошадей с асфальтированного шоссе, ведущего к нефтяному Бориславу, на про¬селок, и теперь фаэтон катил между густых желтеющих хлебов, а впереди бежали длинные смешные тени от лошадей, экипажа и седоков. И, как в недавнем сне, Сережа ощутил внезапно невесо¬мость в этом плавном скольжении над созреваю¬щими злаками. Только небо над ним было не из сна. Высокое, пепельно-голубое, оно вмещало под собой весь зримый мир от пологих холмов, за ко¬торыми спрятался Дрогобыч, до карпатского низкогорья, синеющего на юго-западе. Там, над горами, теснились мелкие туго скрученные облака — точно белые овцы сбились в стадо.

Пересекли вброд ручей с галечной косой, и доро¬га, огибая молодую дубраву, поднялась на всхолм¬ленную возвышенность, примыкающую дальним краем к карпатскому порогу. Открылось пестрое возделанное поле, а за ним — в темной зелени — красные крыши селения.

— Попели! — дуэтом вскрикнули Ася-Ада.

— Так, наше хозяйство,— подтвердил Иван.


В то самое время, когда Сережа с сестрой и девушками-близнецами выезжал за околицу Дрогобыча, по влажной от росы полевой дороге не спеша шел к Попелям одинокий путник в ситцевой ру¬башке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, в ширпотребовских, с отдутыми коленями, брюках. Он был босоног. Заношенный, довоенного образца картуз держал в руке, подставив солнцу коротко остриженную голову. Его слегка покачивало от стар¬ческой слабости. Шаг выдавал в нем природного селянина. Он не топтал дорогу, как горожанин, не бил ее пяткой — ставил ногу бережно, словно жалел землю, словно боялся ее потревожить.

Местность, по которой пролегал проселок, была волниста, безлесна, разлинеена межами на небольшие прямоугольники, где всего было вдоволь: ржи, овса, пшеницы, гречихи и проса, кормовых трав, разной огородной растительности. Все это цвело, созревало или уже предлагало готовый к употреблению плод, и необычное поле пестрело всеми цветами радуги, точно веселая детская картинка. Перед каждой де-лянкой был врыт в землю столбик с названием полевой или огородной культуры и цифрами на фа¬нерной табличке. Время от времени старик оста¬навливался, трогал загорелой рукой растение и за¬тем, вынув из нагрудного кармана огрызок каран¬даша, делал на табличке отметку.

Вскоре солнце заставило его покрыть голову и расстегнуть ворот рубашки. Уже впереди видны были сады и крыши селения. Ветерок доносил запах скотного двора. Ненатурально, будто дурил человек, блеяла овца. На дне мелкой лощины, выбираясь на дорогу, трещал от натуги трактор. Эти запахи и звуки, похоже, прибавили старому человеку сил. Шаг его стал уверенней, голова больше не клони¬лась на грудь и мутная пленка не застилала глаза. И тут он услышал топот копыт за спиной.

Старик, остановившись, обернулся всем корпу¬сом; ослепленный солнцем, прикрыл глаза козырь¬ком ладони, смигнул слезу. Как через плохое стекло, увидел сначала ломаный силуэт двуконного эки¬пажа, показавшегося из-за дубравы. Потом различил среди седоков Ивана и узнал взлохмаченную ветром голову внука.

— Сережа приехал,— произнес старик с каким-то особым чувством.


Первым из седоков экипажа одинокую фигуру человека в поле заметил Иван:

— Дывиться, агроном наш.

Сережа завертел головой.

— Где?.. Дедушка-а-а!

Возница натянул вожжи, останавливая резко бежавших лошадей. Густое облако пыли тут же обогнало экипаж. Когда оно рассеялось, внук уже обнимал деда, целуя его в колючие от седой ще¬тины щеки. Старый агроном улыбался слабой и за-стенчивой улыбкой.

— Ты что здесь делаешь, а, дедушка?

— Вот те раз! Досмотр поля делаю. Работа у меня такая.

— А без тебя расти разве не будет? — лукаво спросил внук.

— И без меня будет, но не так,— с досто¬инством ответил дед, не приняв шутки.— О! И Алла здесь? Ну, здравствуй, здравствуй, внучка! Слышал от бабушки — ты на каникулах.

Алла, сойдя с фаэтона вслед за братом, тер¬пеливо дожидалась своей очереди.

— Скоро уезжаю. Только маму из командировки дождусь... Сережка, отлепись от деда! Дай поздо¬роваться!

— Поихали, Олексий Сергийович,— заторопил Иван.— Кони пыты хотять.

Близнецы захихикали:

— Не только кони.

Возница зыркнул на них, но смолчал — знал за собой грех.

Алексей Сергеевич засмеялся:

— Ох, курносики — язычки остренькие!

Он решительно отстранил руку внука и тяжело взобрался на сиденье к девушкам. Сережа и Алла сели напротив. Иван «выстрелил» хлыстом. Пегая пара, чуя близость конюшни, сразу взяла рысью. Старый агроном веселыми глазами посмотрел по¬очередно на девушек:

— Ты — Ася, а ты — Ада.

— Ой, сегодня правильно! Как вы узнали?

— На Асином пятачке двадцать две конопатинки, а на Адином — двадцать.

«Курносики» взвизгнули и стали, то и дело сби¬ваясь со счета, считать друг у друга веснушки. Пока Алексей Сергеевич дразнил своих соседок по сиденью, Алла шепнула брату:

— Гляди! А дед наш красивый.

Сережа хмыкнул: мол, какие могут быть сомне¬ния! Действительно, ни удлиненный череп с плешин¬ками над небольшим лбом, ни выпяченная нижняя губа не портили облика старого человека. У него был крупный, но тонкий и прямой нос с едва на¬меченной горбинкой и четко вырезанными ноздрями, небольшое чистое лицо и блекло-голубые, с прищу¬ром, умные проницательные глаза. В этих-то глазах и был весь Алексей Сергеевич — его емкая память, знание людей, предметов, явлений по семидесяти¬пятилетнему курсу жизни и, главное, та природная интеллигентность, которую нельзя приобрести ни в одном университете, ни в одном, самом «рафиниро-ванном», обществе; с нею надо родиться, как с талантом.

На окраине села дорога влилась в прямую аллею, обсаженную древними липами. В конце ее показался одноэтажный каменный дом под высокой крышей. «Подсобное хозяйство Дрогобычского сельскохо¬зяйственного училища»,— гласила надпись на вол¬нистом фронтоне. Окованные железом колеса фаэ¬тона затарахтели по покрытию из колотого камня перед старым панским особняком. На грохот колес вышел на крыльцо гренадерского роста мужчина лет сорока с необъятным животом и тройным под¬бородком.

— Принимайте своих Суворочек, товарищ ди¬ректор. Уморили меня болтушки,— шутливо пожало¬вался Алексей Сергеевич.— А это мои внуки. Прошу любить и жаловать.

Суворов, сойдя с крыльца, галантно поцеловал у Аллы лакированные ноготки и с такой силой сжал в своей лапище узкую Сережину руку, что тот непроизвольно выдохнул:

— Ого!

— Не «ого», а здравствуйте,— поправил его де¬душка и—директору хозяйства: — Я вам сейчас нужен, Сан Саныч?

— Нет, нет, принимайте гостей, дорогой мой! — добродушно закудахтал великан, прижимая к своим бокам дочек, точно наседка цыплят.— Понадоби¬тесь, я пошлю за вами.

Алексей Сергеевич провел внуков в угловую ком¬нату особняка, заставленную книжными шкафами и столами, длинными и узкими, с лабораторной посудой и какими-то неизвестными Сереже прибо¬рами.

Внук удивленно огляделся:

— Ты здесь живешь?

— Это мой кабинет. Сейчас сделаю запись в журнале и пойдем.

— А где бабушка? — спросила Алла.

— В курятнике,— рассеянно ответил дед, роясь в бумагах на столе.

— В курятнике?

Алексей Сергеевич поднял голову и рассмеялся:

— В бывшем курятнике. А что? Удобно. Строе¬ние стоит на отшибе — соседи не докучают.

Сережа нахмурился:

— Ученый агроном первой степени и — курят¬ник! Совести нет у твоего Суворова!

— Мне и в конюшне приходилось жить, и даже на улице зимой,— заступился старый агроном за своего начальника.— Погоди! Кто там разгалделся?

За окном разгорался спор. Несколько студентов, парней и девушек, обступив бричку с навозом, что-то доказывали друг другу. Подойдя к окну, Алек¬сей Сергеевич распахнул его и скособочился, наведя на спорщиков здоровое ухо, минуту прислушивался и вдруг закричал фальцетом, прерываемым кашлем:

— Шалопаи беспамятные! В школе надо было учить геометрию! В школе!

Студенты смолкли, смущенно переглянулись. Один из них, в комбинированной «бобочке», с гуси¬ной шеей, криво улыбаясь, рискнул оправдаться за всех:

— Так ведь когда была эта геометрия? Забыли, Алексей Сергеевич.

— Забыли! — передразнил парня агроном.— Я «тимирязевку» больше полувека тому назад за¬канчивал, а помню все, чему учили. Тогда за уши в вузы не тянули. Вильямс, мой учитель, забывак не жаловал. Нет памяти — пинок под одно место! Зато из рук его выходили агрономы — не нынешние головотяпы! Погодите, сейчас подскажу. Шпаргальщики!

Последнее слово Алексей Сергеевич произнес се¬бе под нос. Достав из выдвижного ящика в столе складной метр, он направился к выходу из кабинета.

— Раньше и глина была лучше,— вполголоса сострил парень в «бобочке». Товарищи его прыснули смехом и тотчас смолкли, повернувшись к крыльцу.

— Сейчас дед им покажет, как мозгами рабо¬тать! — сказал Сережа и, приблизившись к окну, об¬локотился о низкий подоконник.

Дедушка уже ходил вокруг брички, приклады¬вал, резко разводя руки, металлический метр к навозной куче.

— Двести двадцать килограммов с гаком. Алла подошла к брату, обняла его за плечи.

— Заметил, старики лучше всего разбираются в том, что учили в детстве.

— Не только,— возразил Сережа.— Я проходил зимой логарифмическую линейку. Так дедушка раньше меня ее освоил. Потом мне же и втолковывал что к чему.

— Да, наш дед не такой, как все,— согласилась сестра.— Пошли, зовет нас. Сумку возьми!

Алексей Сергеевич вывел внуков через заднее крыльцо особняка в сад. Дальше они двинулись гуськом по узкой тропинке мимо ухоженных яблонь к калитке в дощатом заборе. За калиткой начина¬лось пшеничное поле. Ветер гнал золотые волны к высокому карпатскому берегу. Между полем и садом тянулась в обход села тропинка, поросшая по краям мясистым подорожником. Алла отстала от мужчин, забегая в пшеницу за маками, а когда догнала их с пылающим букетом, то услышала, как спорят дед и брат.

— «Одна заря спешит сменить другую, дав ночи полчаса»,— сердито настаивал дедушка.

В ответ Сережа издавал обидный смешок и по¬правлял:

«Одна заря сменить другую спешит, дав но¬чи полчаса...» Даже если бы я и не знал этих стихов, то никогда бы не поверил, что Пушкин способен на такую корявость: «Спешит сменить дру¬гую».

— И все-таки я прав,— не сдавался дедушка.

Опять короткий смешок:

— Забыл, забыл!

— Нет, помню!

— Спорим?

— Спорим. На сколько?

— Ну, на червонец.

Алексей Сергеевич, остановившись, повернулся к внуку:

— Чего там на червонец! Ставлю четвертную. Внучка, разбей!

Дед и внук ударили по рукам. Сережа ехидно улыбался:

— Около тебя, дедушка, и стипендии получать не надо. Прокормишься на одних спорах с тобой.

— Около меня, внучек, тебе никакой стипендии не хватит,— парировал дед, однако на лице его появилось озабоченное выражение. Он опять дви¬нулся по тропинке.

За изгибом холма показалось белое, вытянутое в длину строение с застекленными оконцами-щелями под плоской крышей. Низкая дверь домика была подперта вилами. Голосом гида Сережа объявил:

— Дамы и господа, посмотрите прямо: вилла уединения или курятник-холл, стиль баракка, архи¬тектор неизвестен.

— Уединишься с вами,— деланно проворчал дед.— Ку¬да же Лиля запропастилась?

Он подошел к двери и освободил ее от импровизированного запора.

— Прошу.

Домик в одну комнату оказался внутри чист и светел. Земляной пол был выметен. На свежевыбе¬ленной стене, над узкой койкой, застланной серым солдатским одеялом, висел вырезанный из газеты портрет улыбающегося Джавахарлала Неру. У две¬рей, на голом столе — две стопки книг, исписанные листы бумаги и горка грязной посуды.

Пока внуки освобождались от лишней одежды и усаживались на койке, Алексей Сергеевич прошел к столу и возвратился с книгой в коричневом перепле¬те. Он нарочно примостился возле Аллы — чтобы в миг торжества было с кем понимающе переглянуть¬ся. Сережа успел бросить взгляд на обложку:

— Пушкин, избранное. Ну, ну...

Дед пробежал глазами оглавление, раскрыл книгу на нужной странице. Нижняя губа его медленно поползла вперед. Книга, звонко захлопнувшись, подверглась за неверность опале — была отброшена на ящик, за спинку кровати.

— Твоя взяла.

Почему-то Сережа не испытал радости. Но отка¬зываться от игры ему не хотелось.

— Могу ли я получить с проигравшего должок?

Дед замялся, вздохнул и вдруг решительно полез под подол рубашки.

— Знаешь что? — начал он вдохновенно, выни¬мая из брючного кармана видавший виды бумаж¬ник.— Лучше я дам тебе... пять рублей.

Внутренний голос подсказал юноше, что на¬до без промедления брать протянутую ему мятую ассигнацию синего цвета. Лишь взяв ее, он усо¬мнился:

— Лучше ли?

Алла в беззвучном смехе откинулась спиной к самодельному коврику.

Эту сцену и застала бабушка, входя в комнату. Морщинистое лицо ее задвигалось, расплылось в радостной улыбке. Даже стекла очков в круглой оправе, казалось, заблестели сами по себе. К груди бабушка прижимала покупки — пачки с чаем и кофе, кульки, какой-то пузырек темного стекла. Внуки вскочили, чтобы помочь ей разгрузиться. Все разом загалдели. Только Алексей Сергеевич, отойдя в сторону, подозрительно косился на жену. Когда по¬купки были сложены на столе, он как-то боком при¬близился к нему, с брезгливым выражением лица, едва прикасаясь кончиками пальцев к пачкам и кулькам, стал рассматривать их, принюхиваться, нервно раздувая ноздри красивого носа. При этом нижняя губа старого человека выдвинулась в крайнее положение, налилась темной кровью.

— Хм! Кавказские. Каждый день полфунта. Ко¬фе. Конечно, кружками пьем. Барыня! А это что за дурман?.. Мятные капли? Для какой надобности? О, господи!

Ворчание мужа бабушку не обескуражило. Мало того, она решила, видимо, что наступил подходящий момент для рейда в мужнин карман.

— Не наводи тоску, Леня! Верни лучше деньги внучке.

Алексей Сергеевич опешил:

— Как «верни»? Я у нее не занимал.

— Ну, я занимала. Какая разница? — невинно спросила Елизавета Ивановна. И к Алле: —Ты при¬везла мне сигареты?

Алла кивнула:

— Десять пачек.

— Вот видишь: двадцать два рубля.

— Наркоманка! — громким шепотом выпалил Алексей Сергеевич, задохнувшись от возмущения.

Сережа поспешил вмешаться:

— Ладно, дедушка, часть расходов беру на себя.

Дед открыл было рот, чтобы благородно отка¬заться, да не сладил с собой — протянул руку за пятеркой, с которой только что распрощался.

Бабушка сразу захлопотала:

— Чего же мы лясы точим? Внуки с дороги — голодны, небось. Сейчас керосинку разожгу. Борщ вчерашний будете? Нет? Тогда чай и яйца. А на обед курицу зарежу. Алла, пойдем, поможешь.

Женщины, прихватив грязную посуду, вышли во двор. Сережа вновь забрался на койку. Разомлев¬ший от собственного добросердечия, он испытывал желание объяснить деду, почему ему так легко удалось выиграть поэтический спор.

— Знаешь, дедушка, я ведь тоже стихи пишу.

Алексей Сергеевич тонко усмехнулся:

— Как понять твое «тоже»? Пушкин писал, а ты, значит, «тоже»?

Сережа надулся:

— При чем здесь Пушкин?

Дед с деланно-равнодушными глазами дал внуку поломаться с минуту, потом ткнул его локтем в бок:

— Ладно, бука, давай — читай!

— А ты не подначивай! — Сережа набрал в лег¬кие воздуха.— Под солнцем, палящим пустыни, по знойным, безводным пескам оборванный грязный пустынник бредет из Алжира в Сиам...

Поэт осекся. Алексей Сергеевич глядел на него с таким недоумением, будто внук позволил себе непристойную выходку. Сережа пал духом.

— Продолжать?

— Погоди... Ты что, видел этого... пустынника?

— Лев Толстой Наполеона тоже не видел,— нашелся юноша.

— Нет, видел! Внутренним зрением. А твой пу¬стынник — не настоящий. И если он пустынник, то должен сидеть в своей пустыне, а не шастать по свету из края в край! На кой тебе этот взбалмошный алжирец? Или он сиамец? Не знаешь? Ну, чешется рука,— воспой лес, поле, горы... Кстати, недавно Ася читала мне свои стихи о Карпатах. В них — искрен¬ность, а ты — «пустынник»!

Сережа сидел как побитый. Хоть бы кто-нибудь вошел — нарушил молчание. За стеной послышались голоса.

— Суворочки пришли,— сказал дед как ни в чем не бывало.— Надо выйти к дамам.

Сережа выскочил из курятника первым. За углом, где гудел примус под чайником, он увидел сестру с бабушкой, которые ощипывали кур. Тут же кру¬тились директорские дочки. Перебивая друг друга, они что-то оживленно рассказывали и смеялись.

— Алексей Сергеевич,— затараторила одна из них (кажется, Ася), заглядывая через голову юноши,— папа просил заменить его на практических занятиях. А потом мы придем к вам на чай. Можно?

— Нашествие! Хуже Батыева! — притворно ужаснулся агроном.— Ладно, приходите. А пока сбе¬гайте с моими внуками вон в тот лесок. Ночью там что-то грохнуло. Вроде бы метеорит упал.

— Ой, правда? — вскрикнула вторая из Ады-Аси и жеманно обратилась к Сереже: — Вы пойдете?

— Идите, идите,— поддержала мужа Елизавета Ивановна,— иди, Алла, без тебя управлюсь.


Роща находилась за сухим логом, поросшим терновником. Пока молодые люди пересекали его, Сережа, расстроенный, плелся сзади. Подобрав на тропе длинный и тонкий прут, он метал его через головы девушек, вновь поднимал и вновь метал. В метеорит, якобы упавший ночью, он не верил. Если бы такое случилось, дедушка первым бы при¬бежал на место падения и уже успел бы вызвать ученую комиссию из Львова. Поэтому экскурсия в лес, подобно всякой бесцельной прогулке, сна¬чала его не увлекла. Но постепенно в настроение юноши проникала природа, которая всегда и везде — лекарство от любых душевных и телесных недугов. Молодая рощица, зеленой волной накатывающаяся на путников из-за колючего кустарника, темные вершины Карпатских гор над шапками деревьев, а выше — сахарные башни облаков, и — в зените, как в синей полынье,— ослепительно-белый, горя¬чий языческий блин Сварога.

Обратив наконец внимание на матово-черные ягоды терна, на траву и деревья, услышав нена¬зойливый стрекот кузнечика и шум крыльев про¬мелькнувшей птицы, Сережа подумал, что дедушка, в сущности, прав. Разве можно быть умелым, точ-ным, искренним в попытке описать то, чего не ви¬дишь? Юноша вспомнил несколько строчек из сти¬хотворения Аси и заставил признаться себя — стихи ее вроде бы ничего. На лучшую оценку у него не хватило в ту минуту душевной щедрости. И на дедушку внук перестал дуться. Ему показалось, что он давно хочет о чем-то спросить маминого отца. Только вот никак не может вспомнить о чем. Может быть, вспомнит, когда вернется из лесу.

Никаких следов метеорита молодые люди не нашли. Зато видели живого зайца — редкость для них не меньшую, чем небесный камень. В лесу Ася то и дело вдруг оказывалась возле Сережи, обращала его внимание на какие-то цветы, допы-тывалась, ходит ли он на танцы в городской парк. Юноша старался быть вежливым, и это старание — чувствовал он — делало его скучным. Во всяком случае Ася скоро покинула его и прилепилась к Алле. Как-то само собой получилось, что он заго¬ворил с Адой, и с первых ее слов ему стало легко и интересно с ней. На обратном пути в Попели они шли вместе, далеко опередив попутчиц. Оказалось, Ада больше всего на свете любит животных, и хотя Сережа, как будущий геолог, отдавал предпочтение позвоночным далеких эпох, девушка обещала зайти к нему в Дрогобыче, чтобы посмотреть цветной альбом по палеонтологии.

Дома их ждал накрытый стол, вынесенный под старую грушу. За столом на дубовом обрубке вос¬седал истинный «чудо-богатырь» Суворов с Елиза¬ветой Ивановной одесную и Алексеем Сергеевичем ошую. Сережа и девушки заняли табуретки против старших. После лесного воздуха от двух кур в мгно¬вение ока осталась горка обглоданных костей. Благо, бабушка предусмотрительно приготовила тазик салата из огородной зелени и сварила полведра груше¬вого компота.

Александр Александрович и старушка конку¬ренции молодым не составили. Их отвлекала от снеди бутылка сливянки, принесенная директором. Алексей Сергеевич, верный своим принципам, во¬обще не пил, а к пище относился сдержанно. Детям ничего «сливового», кроме натуральных плодов, не предлагали.

В тот день Сережа так и не вспомнил, о чем он хотел расспросить деда. Да особенно и не на¬прягал память: общий разговор за столом — то ве¬селый, подогреваемый остротами и шутками, то окра¬шенный светлой грустью воспоминаний — отвлекал от своих мыслей. Если бы юношу на следующий день спросили, что говорилось за столом под старой грушей, он не смог бы воспроизвести ни одной фразы. Кажется, Алла рассказывала что-то о сту¬денческой жизни в Одессе, бабушка всем поддаки¬вала; кого-то хвалил и кого-то ругал Суворов, а сестры-близнецы вообще несли всякий вздор, про¬сеивающийся через Сережину память, точно через сито.

Запомнилось лучше всего дедушкино...

Теребя тонкими пальцами шнурок с лупой, под¬вешенной к пуговице рубашки, Алексей Сергеевич неторопливо, подбирая слова, рассказал о своей юности. Тогда, в пятом году, во время студенческих волнений в Санкт-Петербурге, он — не бунтарь, рас-судительный и осторожный, как и подобает кресть¬янскому сыну,— выдал себя за похожего на него студента-революционера, позволив тем самым това¬рищу скрыться от полиции. Этот поступок стоил третьекурснику Алексею Фролову Императорского лесного института. Сережа представил жандарма, краснорожего, с саблей и в сапогах. Жандарм ощупывает колючими глазками юношу в студенческой форме, с русой мягкой бородкой на небольшом лице: «Иванов?» — «Возможно, Иванов»,— отвечает де¬душка с иронией в голосе. «Собирайтесь!» — лает жандарм.

— Леня только с виду такой мирный,— всту¬пает в разговор Елизавета Ивановна.— В девятнад¬цатом мне пришлось выручать его из петлюровской контрразведки. С расстрела привела.

Сережа с испугом смотрит на деда: неужели его могли расстрелять?! Значит, уже почти сорок лет не ходил бы по земле этот милый чудесный человек с таким добрым и значительным, таким умным ли¬цом! И тогда не родилась бы его младшая дочь, и, в свой срок, его внук, названный в честь прадеда Сергеем, у которого чья-то злая воля отняла Галактику, Солнце, Землю, Родину, вот эти го¬ры, девушек Суворовых и их смешного отца, этот качающийся стол, старую грушу и дом-курят¬ник...

— Тебе чего, Иван?

Зычный голос Суворова заставляет Сережу вздрогнуть. Иван, с кнутом в руке, в зимней шапке на затылке, мнется на углу курятника.

— Та я... Треба ихать, пан директор.

— Какой я тебе пан? Сколько говорить? — воз¬мущается директор подсобного хозяйства, но согла¬шается: — Да,поезжай в техникум... Елизавета Ивановна, Алексей Сергеевич,прощайтесь с внуками. А вы, молодые люди, навещайте нас почаще. Буду вам рад, и дочкам компания.


Дед провожает внуков до поворота дороги за дубраву. Там он сходит с фаэтона, неловко, вино¬вато улыбаясь, сунув Алле две бумажки по сто рублей.

— Тебе, внучка. Бери, бери,— и добавляет грозно: — Только на всякие там фигли-мигли не трать! Счастливого пути! Сережа, я тут нашел в горе отпечатки древних рыб. Приезжай, посмотрим.

— Вье-о-о! — кричит Иван лошадям.

Сережа вдруг вскакивает с сиденья, оглядыва¬ется. Кажется, он вот-вот вспомнит, что же хотел спросить у деда. Эх, если бы Иван не торопился! Но пегая пара ходко бежит по проселку в сторону шоссе.

Дедушка долго еще стоит на обочине дороги. Солнце светит ему в спину — лица не видно, но сутулая фигура в рубашке навыпуск, непокрытая голова четко обрисовываются на белом предзакат¬ном небе.

Таким внук запоминает его навсегда. Будут еще встречи. Будет зима, когда Иван привезет в дрогобычский дом по санному пути закутанного в тулуп больного агронома. Будет долгая болезнь и обман¬чивое выздоровление с приходом слякотного марта.

Потом останутся от Алексея Сергеевича два письма и несколько вещиц; среди них — старинная лупа с потертым стеклом, на ветхом шнурке. И через десять лет, и двадцать, и тридцать не сможет изба¬виться внук от мучительной мысли: что же он хотел тогда, в те солнечные дни счастливого лета, когда были все живы и мама была молода, спросить у деда, пока на сорок седьмой своей осени не вспом¬нит вдруг.

А ответить будет некому...




ВОЗВРАЩЕНИЕ

Альвине

Скуратов сделал глубокий медленный вдох, ста¬раясь унять мелкую дрожь сердца. Электричка подтягивалась к низкому перрону вокзала. У ва¬гонных дверей уже толпятся пассажиры. Минуты две можно еще посидеть у окна, разглядывая серое здание вокзала, вспоминая тот день, когда поезд «Трускавец — Харьков» увозил девятнадцатилетнего Сашу Скуратова из зеленого прикарпатского город¬ка, из студенческой юности, где, кажется теперь, не было ни одного темного пятна — все в солнечном свете. Благословенное время! Четыре года, беско¬нечных и коротких, как вспышка фейерверка.

...Тот день.

Мама — еще молодая, с вымученной улыбкой на бледном лице — идет за вагоном. Пожалеть бы ее Саше, хоть сердцем выскочить на перрон. Но в ту минуту он просто не способен на отзывчивость. Что-то мощное, загадочное, неуловимо прекрасное зовет его из-за горизонта, куда, набирая скорость, стремится тепловоз; голос вкрадчивый, прельсти¬тельный приглушает все звуки (Саша не понимает ни слова из тех, что кричит ему мама). Новые образы, туманно-зыбкие, застилают глаза...

Он сошел на перрон последним. Самый короткий путь на привокзальную площадь вел через централь¬ный зал станционного здания. Здесь было мало'людно. Сквозило. Скуратов, поставив у ног «дипло¬мат», благоразумно надел плащ и берет, снятые в вагоне, когда обманчивое апрельское солнышко стало припекать через оконное стекло. В таком виде и вышел на площадь: начинающий полнеть средних лет невысокий мужчина с седоватой, коротко о¬стриженной бородкой, в очках. Вышел и, оста¬новившись, огляделся. Нетерпение и обида мельк¬нули в его глазах, как у человека, который рас-считывал на встречу и обманулся в своих ожи¬даниях.

Действительно, вокруг не было ни одного зна¬комого лица. А если и были, то Скуратов вряд ли признал бы знакомца. Тогда он обвел неприязнен¬ным взглядом пятиэтажные «хрущевки» на противо¬положной стороне площади (они мешали ему уви¬деть то, что на его памяти стояло на их месте), и вдруг лицо приехавшего прояснилось: сквер у дальнего крыла вокзального здания был «тот самый», Скуратов «узнал» даже зеленые скамейки на дорожках. Он перекинул «дипломат» из правой руки в левую и размашисто зашагал вдоль недлинного ряда старых домов.

Стрыйскую улицу, преображенную новостройка¬ми, он прошел торопливо, устремляясь вперед. В этой части города не осталось ничего, к чему бы Александр Скуратов мечтал вернуться. «Далекое близкое» началось на подъеме к центральной площади. От угла универмага открывался вид на брусчатку Ма¬лого Рынка, на узкий дом с балконами, где... Нет, тот дом он оставит напоследок. Скорее на центральную площадь! До нее — рукой подать, но как долго тянется улица!

Наконец наплывает на него острым вертикальным ребром массивный куб ратуши, увенчанный гра¬неной башней, за вершину которой в пронзительной синеве зацепилось легкое облако — точно парусник, подгоняемый ветром с Карпатских гор.

Когда-то в такой же яркий апрельский день они, третьекурсники, собрались здесь после лекций, чтобы пойти всем вместе на «Красное и черное» с Жераром Филиппом в главной роли. Вот точно так же больно было глазам от пылающих белым солнцем окон ратуши. Ослепленный, Саша зажму¬рился, а когда открыл глаза, заметил мелькнувший в толпе красный берет. Эльвира улыбнулась ему открыто и протолкалась к нему, ни на кого не гля¬дя, и сунула в его вмиг пересохшие губы кусочек шоколадки, которую ела, пока бежала сюда. Он до сих пор помнит особый привкус той сладости из рук Эльвиры Турхановой (теперь у нее другая фамилия). Потом в кинозале они сидели рядом, и ее рука была в его руке. И Жюльен Сорель тут был ни при чем...

Александр Скуратов обошел ратушу с северной стороны. Он решил, что здесь скорее всего встретит кого-нибудь из старых знакомых. «Почему?» — спросил он сам себя и сразу нашел ответ: этот путь вел к техникуму. И действительно, оглянувшись на дробный стук каблучков за своей спиной, он оста¬новился пораженный. Его обогнала Зинка Попо-вич — то же курносое темноглазое лицо, та же под¬прыгивающая походка. Скуратов едва удержался, чтобы не окликнуть девушку. Успел подумать: «Зинкина дочка. Наверное, дочка. И если так, то скорее всего из младших детей. Проснись, Скуратов!»

С этими мыслями он очутился перед низкой оградой. За ней над вековыми каштанами поднимал¬ся латинский собор из бурого кирпича, хмурый и молчаливо-торжественный,— гадкий утенок готики, не расставшейся еще со своим романским прошлым. Соборный парк был любимым уголком Дрогобыча для юного Скуратова. Здесь в одно лето он прочи¬тал все сочинения Тургенева; вот на этой, кажется, лавочке, напротив стрельчатого портала, сидел он с «Маленькими трагедиями» на коленях. Сюда при¬ходил Саша, чтобы побыть одному, когда невыно¬симая сладкая тоска вдруг сжимала его сердце, и комок подкатывал к горлу, и смутное беспокойство гнало от людей, и хотелось разговаривать с самим собой стихами: своими ли, чужими — все равно.

...Валентин, друг мой единственный на все сту¬денческие годы! Помнишь, какими фантазерами мы были? Тогда первые спутники только-только начали кружить вокруг шарика. А ты уже о Луне мечтал. И сейчас слышу твой уверенный голос: «Первыми на Луне геологи высадятся. Так почему не мы, Шурик, а? Почему не мы?» Мы проникли тайком на верхнюю галерею храма, откуда через узкое готическое окно за свинцовым переплетом витража с выбитыми стеклами открывалась такая даль, что в глубине ее земная твердь, небо и недавно ставший ощутимой реальностью космос сливались в одну таинственную манящую стихию. Перед тем как спус¬титься в парк, я, высунув голову наружу, посмот¬рел вправо, на странный барельеф из светло-серого камня, с трудом различимый снизу. Теперь нако¬нец я разглядел этот рельефный триптих: стопу и ладонь языческого бога и его широкое — в фас — лицо, обращенное к краю Земли, с тонкой язвитель¬ной улыбкой в углах губастого рта. Он что-то знал, этот идол, чьи останки были вмурованы первыми христианами-туземцами в назидание всем «поганым» божествам в стену нового алтаря, воздвигнутого среди развалин древнего капища на холме в излу¬чине Тысменицы. Он знал такое, о чем мы с Ва¬лентином еще не догадывались...

Здесь, под стенами собора, неумолимое время произвело не так много опустошений. Тот же сырой запах старого камня, те же трещины в асфальте пешеходных дорожек. Черные руки деревьев тянут¬ся к холодному небу: удели, Христа ради, малую толику твоей вечности! Однако и это заповедное место понесло потери. Скуратов озирается, морщит лоб и стонет от досады. Исчезла кованая ограда парка. На месте железных кружев высятся грубые вазы из бетона — не обратил сразу на них вни¬мания. Эта «примета времени» да одетые в «фирму» подростки-акселераты, протопавшие через парк, чуть было не разлучили Скуратова с тенями прош¬лого, вызванными им под стену собора. Выручил четырехколонный портик здания, белеющий вдали между деревьями.

Скуратов вышел из парка на брусчатую мосто¬вую. Отсюда двухэтажное здание с высокими окна¬ми по обеим сторонам портика виднелось целиком. Ревнивый взгляд путешественника в свое прошлое не обнаружил на главном фасаде следов переделок, но чувствовалось по гримасе, появившейся на его лице, что ему было неприятно прочесть на фризе, над колоннами нижнего яруса, три слова: Дом дружбы народов. Нет, ничего против дружбы народов он не имел. Он просто не мог себе пред¬ставить этот дом без единственно приемлемой для него вывески — «Дрогобычский нефтяной техни¬кум».

Должно быть шесть ступенек. Так и есть, ноги не забыли. В холле — приятный полумрак и тишина.

Откуда-то с вязанием в руках появляется вах¬терша.

— Вы к кому?

— Понимаете, когда-то я учился в этом здании. Можно заглянуть сюда?

Скуратов кивает в сторону двухстворчатой две¬ри, едва не достающей высокого потолка. Он не сомневается: стоит только ему прикоснуться к мед¬ной ручке в форме фантастического зверя — и его глаза увидят юношу тонкого и стройного, в черной студенческой форме с двумя рядами блестящих пуговиц на приталенном кителе. Юноша этот будет стоять у дальнего окна аудитории с конспектом в руке, и заглядывать в него в ожидании преподава¬теля, и быстро отвечать на «подначки» Альки Са¬дового, и сам сыпать остротами, и поглядывать при этом на Эльвиру. В комнате будет шумно, солнечно и душно, несмотря на открытые форточки. Как-никак, их двадцать шесть — юношей и деву¬шек, скорее даже девочек и мальчиков.

Ручка легко поддается нажиму. Щелкает пру¬жина. В комнате солнце. И все. Ничего, кроме солнца, из той жизни. Исчезла доска во всю стену. Исчезли черные столы, портрет белобородого гео¬лога-академика над преподавательским местом. Свежая побелка. Новый паркет. Форточка закрыта, а воздух свеж. Кому тут дышать? Под хрустальной люстрой — круглый низенький столик. Керамическая ваза с гвоздиками отражается в темном лаке, как в воде. И главная потеря — исчезли товарищи Саши Скуратова. Конечно, где-то они есть, только уже совсем другие.

...Алька — самый красивый парень в группе гео¬логов. И самый смелый. Но еще поразительнее в нем — редкостная честность. Случится согрешить по недомыслию или по горячности характера, ни за что выкручиваться не станет. Лицо от стыда пылает, но светлые глаза не бегают. Смотрят прямо. Заглядывай через них хоть на самое дно души, все там чисто, все на виду. И к наукам способный. Я вспомнил тебя, Алька, посмотрев на то место в аудитории, где стоял наш стол и три стула: мой, Валентина и твой. Говорю искренне: такие, как ты, наш д'Артаньян, очень нужны сейчас стране — еще не старые, умные, способные вызывать к себе симпатию внешним видом, смелые и умеющие смот¬реть людям прямо в глаза... Что ж, прощай, техни¬кум! Больше я сюда не приду...

Возле здания техникума (бывшего техникума) находился сквер, где горожане устраивали выстав¬ки цветов. Здесь и встретил Скуратов соседку по родительской квартире на Малом Рынке. Она ни¬сколько не удивилась встрече.

— Здравствуй, Саня! Да ты не изменился. Чест¬ное слово. Зачем тебе борода? Греет что ли? Так теперь весна. Сбрей! Как мама? А ты женат? Здесь в командировке? Да? Нет? В гости? Слушай, захо¬ди. Я сейчас спешу. Нет, правда, заходи.

Все эти слова Вера Ивановна выпалила на одном дыхании, не интересуясь, видимо, ответами на свои вопросы. Скуратов придержал ее за руку.

— Погодите, Верванна. Кто-нибудь из наших, из моих то есть, в городе живет? Не знаете?

Старая женщина задумалась, собрав кожу на лбу в крупные складки.

— Кажется... Нет, точно, Ксенофонтов тут. И еще этого, как его... Ну... Алика твоего видела... Так заходи.

— Хорошо. Может быть вечерком.

Они расстались. Хорошее настроение тут же вер¬нулось к Скуратову. Значит, оба приятеля возвратились в Дрогобыч. Тут ничего не было удивитель¬ного: Прикарпатье могло дать работу тысячам гео¬логов. Сейчас он свалится на них, как снег на голову. Только бы не укатили куда под воскре¬сенье.

Улица, где жил Алик Садовой, находилась не¬подалеку, и Скуратов скорым шагом направился к нему, предвкушая встречу.

Дверь ему открыла молодая хрупкая женщина.

— Здравствуйте. Алик... Простите, Садовой, э-э-э, муж ваш, дома?

— Брат здесь не живет.

— Так вы — сестра его? Бог мой! Я помню вас вот такой кнопкой.

Вежливая улыбка слегка коснулась губ жен¬щины.

— Олег сейчас в городе. Советская, двадцать один, тридцать пять. Район новостройки. За Стрыйской. Знаете?

Скуратов вышел на улицу озадаченный. Вот те раз — Олег! Может быть, это не тот Садовой? Ка¬кой-нибудь двоюродный брат Алика? Дела! Алек¬сандр решил сначала зайти к Ксенофонтову, вер¬нее, постучаться в квартиру, в которой когда-то жил его верный друг. Путь его лежал через старую рыночную площадь. На ней давно не было никакого рынка. Он снова — только с другой стороны — уви¬дел узкий трехэтажный дом с балконами, где все еще коротала свою бездетную жизнь вдова Вера Ива¬новна, где в чужой теперь квартире остались четыре года его собственной юности. «Заглянуть что ли? Ладно, зайду вечером».

И вот Валькин переулок. Заборы из проволоч¬ной сетки. А были деревянные. Голые прутья пло¬довых деревьев норовят сорвать с головы берет. Летом здесь будет, как в деревне.

Позвонив у знакомой двери и едва заслышав шаги, он сразу определил: Валька! Успел придать лицу официальное выражение.

— Простите, сэр, здесь проживает древний грек Ксенофонт Дрогобычский?

Он не договорил. Сильные руки втащили его в прихожую.

— Шурик! Борода! Ну, замаскировался! Ты откуда?

— Из Львова.

— Живешь там что ли? Я был уверен — ты в Душанбе.

— Недавно переехал на Украину,— пояснил Ску¬ратов, озадаченный тем, что Валентин снимает с ве¬шалки пальто.

— Ты никак куда-то собираешься? Я не во¬время?

— Тоже сказал! Не вовремя! Чего нам в хате сидеть? Сейчас теща заявится. Жена встречать пошла. Тут такое начнется! Закуска из ста блюд. И в каждом блюде — я.

Валентин тщательно застегнул все пуговицы на костюме и пальто, прошелся платяной щеткой по брюкам ниже колен, смахнул бархаткой пыль с туфель. Перед тем, как надеть шляпу, причесался — волосок к волоску.

— Пошли, пока нас не перехватили.

На улице он свернул в сторону, противоположную вокзалу, и только тогда спросил:

— Куда предлагаешь?

Скуратов воодушевился:

— Пойдем по нашим местам, а?

Ксенофонтов ответил не сразу. Засунув руки в карманы безукоризненно сидящего на нем пальто, он двинулся на корпус впереди своего приятеля, что-то обдумывая. Александр покосился на друга. Нечто похожее на зависть шевельнулось в нем: «Хорошо сохранился, каналья. А ведь склонен был к полноте».

— Ты до сих пор спортом занимаешься?

Валентин удовлетворенно хмыкнул, поняв по¬доплеку вопроса:

— Какой там спорт? Зарядку по утрам делаю. Правда, регулярно... Извини, Шурик, запамятовал я — какие это такие «наши места»?

Скуратов с осуждением посмотрел на него.

— Советую тебе зарядку от склероза. А пока буду твоим поводырем. Идем!

Они пошли из улицы на улицу. Постепенно Алек¬сандр расшевелил друга юности. Тот разговорился. Только, в отличие от Скуратова, говорил больше о сегодняшнем, чем о прошлом. И, странное дело, чем больше он рассказывал о себе, тем труднее было понять Александру, где работает Валентин, на какой должности. И когда дрогобычанин упомянул о каком-то строительстве, где он вро¬де бы играет важную скрипку, Скуратов перебил его:

— Постой! Ты теперь, как я понимаю, в инженер¬ной геологии?

Мягко очерченные губы Ксенофонтова растек¬лись в лукавую улыбку:

— Я — ни в какой геологии.

Скуратов замедлил шаг.

— Бросил?

— Переквалифицировался,— с иронией попра¬вил старый друг.

— И где же ты теперь?

Валентин махнул рукой в сторону парадного подъезда горисполкома.

— Здесь сижу.

— А как же космос?

Теперь Ксенофонтову пришла очередь удив¬ляться :

— Какой космос?

— Ты вспомни: геологи на Луне, а мы — среди них. Помнишь, в костеле, на верхотуре, планы с тобой строили?

— Ну, даешь! — хохотнул Валентин.— Луна! Тут, брат, на Земле дел невпроворот.

Они вошли в соборный парк. Ксенофонтову по¬казалось, что кто-то смотрит на него сверху. Он вскинул голову. Никого. Только каменный идол, глядя поверх городских крыш вдаль, прятал усмеш¬ку в толстых губах.

С этой минуты беседа друзей как бы выдохлась, увяла. Они расспросили друг друга о семьях, об общих знакомых. Оказалось, Ксенофонтов, как и Скуратов, никого из однокашников после распре¬деления не встречал, кроме Садового.

— Кстати,— вспомнил Александр,— кто такой Олег Садовой?

— Как «кто такой»? Алька.

— Чего это он вдруг Олегом стал?

— Всегда им был.

— Не подозревал даже. Алик да Алик!

— Все мы тогда Аликами были,— непонятно заключил Валентин.

Они подошли к выходу из парка.

— Это по твоему велению чугунную ограду снес¬ли, господин работник магистрата? — неожиданно для себя разозлился Скуратов. Он едва справился со своим голосом, стараясь придать ему оттенок дружеской иронии.

— Ты обо мне слишком высокого мнения,— в тон ему ответил друг, не уловив в вопросе злости.— Я — не боярин, я — из детей боярских всего лишь. Без меня отцы города приговорили твой чугун к сносу. Впрочем, ограду можно восстановить. Кое-какие секции пошли на заборы для дач сильных мира сего. Так что не вели казнить, вели миловать.

— Спасибо, что собор не тронули.

— Доска спасла — «охраняется законом», а то бы услаждал сейчас твой взор какой-нибудь ба¬рак с коринфскими колоннами.

— Ладно, Ксенофонт, не паясничай. Давай луч¬ше к Альке заглянем.

Валентин скривился:

— Уволь, Шурик. Сходи один.

— Вы что, в ссоре?

— Помилуй бог! Мы вообще никак. Уже лет десять никак. Что ты пялишься на меня, как паро¬воз на Анну Каренину? Разошлись наши пути. Мы — это техникум. Не стало техникума — не стало нас. Понимаешь, нас. Остались я, он, ты.

— Понимаю... Спасибо за откровенность.

— Да не кипятись ты! — всполошился Вален¬тин.— Тебя я к слову приплел. К тебе у меня особое отношение. Мы...— он запнулся,— ты мой друг, а Садовой — знакомый. Улавливаешь разницу?

— Улавливаю.

Незаметно для Скуратова они очутились в районе новостроек.

— Зайдем ко мне, что ли? — неуверенно предло¬жил Валентин.— Тут рядом. Мы с другой стороны подошли.

— А это какая улица?

— Советская.

— Двадцать первый номер отсюда?

— Да вот он. Так зайдешь?

— Нет уж, покорно благодарю. Пусть твоя те¬ща закусывает тобой одним.

— Значит, до встречи? — сразу приободрился Ксенофонтов, протягивая руку другу юности.

— Будем надеяться.

— Салют, Шурик!

— Прощай.

— Да,— уже издали окликнул его Ксенофон¬тов,— где ты ночуешь?

— В электричке.

— Так не забудь: привет жене! Какая она?

Александр поднял вверх большой палец и заша¬гал, больше не оборачиваясь к каменной коробке за пустырем, захламленным ржавой арматурой.

На доме, указанном Ксенофонтовым, номера не оказалось. У одного из подъездов копошилась возле красного «Жигуленка» человекоподобная гора. Гора повернула голову на шаги, и Скуратов подумал, что он уже видел где-то этого человека, но знакомые черты как будто затерялись в чужом щекастом лице. Зато, оказалось, ни очки, ни седая бородка, ни оплывающая фигура не смогли ввести в заблужде¬ние того, кто знал юного Сашу. Гора издала тонкий и высокий радостный звук, и голос выдал пленен¬ного в ней Алика.

Алик-Олег, сильный, нежный, восторженный, буквально внес Скуратова в квартиру на пятом этаже дома с испорченным лифтом. Самые настоя¬щие слезы стояли в его ясных глазах. Александр даже почувствовал себя неловко. Он был рад встрече, да! Но не настолько, чтобы пускать слезу. Он по¬пытался избавиться от неловкости, пошутил:

— Послушай, Алька, почему ты такой толстый? Что ты ешь? Признавайся, Бармалей!

Садовой топтался вокруг гостя в тесной перед¬ней, сопел, сдирая с него плащ.

— Ей-богу, маковыми зернышками питаюсь. Это я уже похудел. А в прошлом году, поверишь, в ма¬шину влезть не мог.

— Чудеса! Ты ж в техникуме Аполлоном Бельведерским был.

— Был,— вздохнул Алик-Олег.— Исчезло все, как спелых яблонь дым.

— Не спелых, а белых,— раздался голос за его спиной.

Садовой закрутился пуще прежнего.

— Моя половина, Галчонок, Галина то есть. Знакомьтесь. Скуратов Шура — самый, самый...

Если за единицу принять объем хозяина кварти¬ры, то его «половина» едва ли составляла десятую часть этого объема. Действительно галчонок: ху¬денькая, смуглая, с блестящими цыганскими воло¬сами и черным пушком под тонким носиком. Она протянула гостю узкую руку.

— Очень рада. Устраивайтесь как дома. Я вас покину на минутку.

Мужчины прошли в квадратную комнату, устлан¬ную толстым пушистым ковром и уставленную бе-лолаковой мебелью с украшениями и ручками из темной бронзы. Усадив гостя в низкое кресло, хозяин упал на внушительное сооружение, похожее на двух¬местный трон. Похлопал ладонями по бревноподобным подлокотникам.

— Особый заказ. Ничто другое не выдерживает... Ну, как ты? Кому служишь? Женат? Детей сколь¬ко? Давай свою одиссею!

Пока Скуратов, не вдаваясь в подробности, рас¬сказывал, Олег внимательно слушал, сопел, улы¬бался, вздыхал, согласно кивал головой.

— А ты чего молчишь? — спохватился Алек¬сандр.

В это время из кухни позвали:

— Але-ок!

Садовой сделал выразительный жест рукой: потом, мол, и — в двери:

— Иду, Галчонок!

Неожиданно легко поднявшись на ноги, он ко¬снулся пальцами резной приземистой тумбочки. С мелодичным звоном раскрылись стеклянные двер¬цы, демонстрируя в зеркальной глубине бара бу¬тылки с пестрыми этикетками.

— Как ты, употребляешь?

— Три капли можно,— согласился Скуратов.

— Тогда потерпи. Сейчас сообразим легкий ужин.

«Легкий ужин» состоял из яичницы с ветчиной, красной икры, каких-то экзотических салатов с за¬пахом моря, печени трески, ломтей постного бекона, горки бананов, миндального печенья, кофе из Бра¬зилии, если верить фигурной импортной банке.

Скуратов подозрительно посмотрел на Садового.

— Послушай, собрат по тропе изысканий, ты часом не в торговлю подался? — Алик густо по¬краснел, но взгляда не опустил. Глаза его, как всегда, были ясные, честные. И смелые.— Да ты не смущайся, красная девица. Меня этим не удивишь. Вот Ксенофонтов наш вроде бы в строители пере¬квалифицировался.

— Какой из него строитель! — возразил Садо¬вой.— Это я теперь строитель. А Валька околострои¬тельный чиновник — из тех, что нам мешают.

— Хм! И что же ты строишь?

— Прораб я,— уточнил Алик.— В Бориславе коробочки возвожу... Да ты закусывай.

— Спасибо. Что-то не вижу в твоей тарелке маковых зернышек,— поддел Скуратов товарища.

Алик безнадежно махнул рукой.

— А, все равно! Погибать, так с музыкой. Твое здоровье!

Бесшумно ступая по ковру, вошла с дымящимся кофейником Галина.

— Включи музыку, Алек. Скучает наш гость.

— Ой, Галчонок, не подняться мне! Ты уж сама.

Мягко щелкнул выключатель магнитофона. Чис¬тые звуки песни на испанском языке потекли из всех углов к накрытому столу. Казалось, вся комната превратилась в динамик.

— «Японец»? — спросил Скуратов. Алик кивнул с набитым ртом.

— А мне не повезло,— пожаловался гость.— Купил себе такой же в Бирме — не работает. Пред¬ставляешь?

— «Японец»-то?

— «Японец».

— Немыслимое дело!

— Выходит, мыслимое.

— Так ты работал за границей? Машину привез?

— Привез. Уже продал.

— Что, тоже брак? — изумился Садовой.

— Деньги нужны были. Много дыр пришлось залатывать. Мать болеет. И детей двое.

— И у нас с Галчонком двое,— с теплым чувст¬вом проговорил Алик, в изнеможении откидываясь к спинке своего трона..— Мальчик и девочка. Жаль, не застал их. Женушка, принеси фото... Какие, а? Любашу выдавать будем. Свадьба, приданое, то-се... Квартиру ей оставляю.

— А вы с Галиной и сыном куда?

Крепкие мясистые щеки Садового опять окра¬сились темной кровью: то ли от съеденного и выпи¬того, то ли от духоты под низким потолком квартиры с улучшенной планировкой.

— Я дом достраиваю.

— На какой улице?

— Не в Дрогобыче — в Кропивнике. Знаешь, потянуло ближе к лесу, к реке. Стареем.

...Так и перебрасывались фразами, пока за окна¬ми не стемнело. Скуратов решительно поднялся с кресла.

— Ну, спасибо за угощение, дорогие мои. Бу¬дете во Львове, заходите. Нет, Алик, не провожай. Я своими двоими. Пройтись хочу. Может, на старое пепелище заверну.

Всего минуты две-три постоял он на старой ры¬ночной площади. В освещенном окне рядом с бал¬конной дверью мелькнул чужой силуэт. В его комна¬те!.. Окна Веры Ивановны были темными. Никому не нужен был сорокасемилетний Александр Скуратов в этом доме.

Уже взяв билет в окошечке кассы, Скуратов вспомнил странную просьбу жены — не садиться в поезд, пока не выйдут все пассажиры, приехавшие в Дрогобыч, а потом занять место обязательно в первом вагоне. Тогда во Львове Александр лишь улыбнулся смешной прихоти жены. Это было в ее стиле.

Он прохаживался среди людей по перрону, скуд¬но освещенному тусклыми фонарями, чувствуя уста¬лость в ногах, тяжесть в желудке и ледяную корочку на сердце. Зачем он рвался в этот город? Только испортил все! Прожил же почти тридцать лет без Дрогобыча, без своего техникума. И еще бы де¬сятка два прожил. И мечтал бы о встречах, и обма-нывал бы себя надеждой, что на расстоянии про¬тянутой руки находится сказочная страна собствен¬ной юности. Он с грустью обнаружил, что почти уже не видит того Вальку Ксенофонтова. Перед глазами маячило равнодушное лицо пожилого клерка Валентина Федоровича. И Алика Садового скрыла широкая спина ловкого прораба. А вот каменный идол как бы спустился со стены собора, вышел на первый план. Усмешка, таящаяся в толстых губах, уже не кажется Скуратову загадочной. Да, этот языческий бог и тысячу лет назад знал такое, о чем только сейчас начал догадываться бывший студент, усвоивший еще далеко не все уроки жизни.

Поезд подкатил к полутемному перрону, оживив его белым светом ярко освещенных вагонов. Скуратов не спеша двинулся к голове электрички, обходя людские водовороты у раскрытых вагонных дверей.

Первый вагон уже освободился от прибывших. Александр поднялся в тамбур. Салон был полупус¬тым. Кто-то у окна, встав с лавки, помахал рукой. Скуратов остолбенел.

— Эльвира?! Ты что здесь делаешь?

— Иди, иди сюда! Сейчас тронемся.

Он подошел к жене. Бросив «дипломат» в сетку над окном, опустился на лавку.

—Эля, что за розыгрыш?

В глазах жены на зеленых лужайках плясали чертики. Она взяла мужа под руку.

— Совсем не розыгрыш. Я знала, что тебе будет плохо.

— Ничего не понимаю!.. Ты колдунья?

— Только женщина. И хорошо знаю тебя.

— Тогда надо было ехать вместе со мной.

— Зачем? Тогда бы ты ничего не понял. Тебе надо было пройти через разочарование. А я бы тебя только отвлекла. Ладно, я смертельно устала. Попробую вздремнуть.


Поезд уже набрал скорость. Вагон приятно ка¬чало. В черном оконном стекле огни города казались звездным скоплением, которое удалялось... уда¬лялось...

Голова жены лежала на плече Александра. Он скосил глаза. Милое лицо. Родной запах волос. Такое знакомое чистое дыхание. Ледяная корочка на сердце Скуратова растаяла. Разве уходила от него светлая юность? Пусть на Эльвире теперь не красный техникумовский берет, а зеленый, связан¬ный ею самою; ему не надо ее узнавать. Оба они там — в своей юности.

Биография Фрагменты сочинений Галерея Отзывы Предложение Гости
Сайт управляется системой uCoz