КАМЕННОЕ МОРЕ

Я прощаюсь с Карпатами.

Начальник партии позволил мне выбрать маршрут по собственному желанию. Это даже не маршрут, а прогулка по знакомой местности, ставшей за полевой сезон для меня родимым домом, стены которого — горные хребты, а крыша — высокое небо.

— Ну, ни пуха!

— До вечера.

Газик, подпрыгивая на ухабистом проселке, ныряет в заросли орешника. Я остаюсь один на один с горами.

С выездом мы явно поторопились. В тумане легко пропустить обнажения горных пород, на охоту за которыми я отправился спозаранку с молотком и компасом. Чтобы не тратить времени попусту, решаю подняться к верховьям речки и уже оттуда, сверху — вниз, начать обследование долины.

Первая сотня шагов, и долина принимает меня в свои широко раскрытые ладони. Туман стелется чуть выше трав. Бреду по нему, как по мелководью. Ближние вершины, словно верблюжьи горбы, плывут, качаются над подвижным разливом холодного пара. Где-то слева шевелится невидимая Лючка, скребет галькой о каменистое свое ложе.

Но вот лес на востоке светлеет. Тесный строй сосен расступается, процеживая расплавленное золото. Солнце срывает ватный покров тумана, рвет его на клочья и рассеивает по горам.

В этот ранний час в лучах низкого солнца каждая травинка, каждый лист на кустах орешника, причудливые линии хребтов четки, точно на старинной гравюре. Тропически ярка влажная от росы зелень. Пряно пахнет прелым листом. Все невидимое, что живет в Карпатском лесу, пробует свои голоса на разные лады — стрекочет, посвистывает, ухает, щебечет, дробно барабанит, но сдержанно, вполсилы, будто боится нарушить покой гор.

Змеиная спина тропы едва заметна в разнотравье. Виляя из стороны в сторону, она все время норовит выскользнуть из-под моих ног. В конце концов ей удается обхитрить меня: спряталась под грудой щебня да так и осталась там. Видимо, скучно ей стало от однообразной игры или притомилась ползти все время вверх.

И я приостанавливаюсь, чтобы перевести дух перед последним рывком. Здесь дно долины круто вздымается, склоны ее устремляются навстречу друг другу и, смыкаясь, образуют полукружие-амфитеатр. Войти в него непросто: впереди ежевичник. Что за злое растение! Как колючая проволока. Тонкие и гибкие стебли, усеянные шипами, цепляются за одежду, режут руки. Старая вырубка кажется бесконечной, а нелюдимый дух гор изобретает новое препятствие. Глыбы песчаника, рябые и замшелые, похожие на немых языческих идолов, встают на пути плотными рядами.

Изнуренный, взбираюсь наконец на водораздел — ровную возвышенную площадку, охватывающую подковой верховья Лючки. Вокруг толпятся сосны. Старые. Надменные. Далеко внизу блестит Лючка. Кудрявится орешник. Мир двухцветен: зеленое и синее. Синего больше.

Некоторые утверждают, что в семье гор Карпаты — чуть ли не самые посредственные. Не могу с этим согласиться. Карпаты, конечно, горы скромные. Нет в их облике ни величия Памира, ни суровости Кавказа, ни декоративной дикости крымских скал. Но посмотрите: горные хребты встают один за другим бесконечными цепями. Разве не гигантские волны фантастического каменного моря застыли в стремительном беге? Первый вал тяжелый, густо-синий, за ним виднеется более светлый и легкий, третий еще светлее, а последний, на горизонте, прозрачен и невесом, как воздух. И сходство это не случайно. Ведь горы рождаются в море.

Карпаты относятся к последнему поколению гор на Земле. Но людям не довелось присутствовать при их рождении. Люди не видели, как в одном из окраинных морей океана Тетис, занимавшего пространства нынешнего Старого света от современных Атлантики до Тихого океана, под гул вулканов поднялись голые скалистые острова; как соединялись они в цепи, образуя архипелаги; как мелели, высыхали внутренние водоемы, пока не исчез почти весь древний океан, оставив на своем поднявшемся за облака дне видимые нами горные сооружения и среди них — Карпатские горы.

Только спустя многие миллионы лет после огненного катаклизма, изменившего лик Земли, на ней появятся люди. Расселяясь по планете, они увидят Карпаты — каменные валы заколдованного моря, неподвижные и вечные, будто остановившееся мгновение далекого прошлого.

Солнце высоко. Время, отпущенное на отдых, истекает. Торопливо доедаю обед. Как ни приятно сидеть в сетчатой тени сосен, надо спускаться.

Исток Лючки — слабый ручеек, рождающийся под замшелым камнем. Едва набравшись сил, он прячется в глубокую щель. Ныряю за ним. Зеленый полог задергивается над головой. Во влажном полумраке таятся бледно-зеленые веера папоротников. Обнищавшие властелины каменноугольного леса нашли себе здесь последний приют. Тут же гигантские лопухи. Будто слоны, приходившие на водопой, забыли по рассеянности свои уши.

Впрочем, отвлекаться нельзя. Надо внимательно смотреть под ноги, чтобы не пропустить появления так называемых коренных пород — уплотненных осадков древнего моря. Только они могут рассказать историю гор.

Звонким голосом отзывается камень на удар молотка. На шершавых сколах песчаника затейливые знаки, похожие на письмена исчезнувших народов, хранят в себе тайны глубин. Может быть, где-то совсем близко, в сумрачных подземельях, зреют озера нефти — черной крови Земли, ставшей кровью цивилизации. Но горы скрытны и ревнивы. Немало нужно потрудиться молотком, а потом подумать над записями в полевой книжке, прежде чем выдавишь из камня хоть одно слово.

Ручей уже не обегает препятствия — распиливает и мертвое дерево, и каменную глыбу. Мокро и скользко. Я давно отказался от желания сохранить ноги сухими. Шлепаю по воде, распугивая рыбью мелочь.

Незаметно долина расширяется. Впереди становится светлее. Напрыгавшись по каменным ступенькам, Лючка обретает удобное ложе в травянистых берегах, из ручейка превращается в речку. Она проводит меня через березовую рощицу, и на опушке на луговой пойме, вижу я косарей.

Утром долина была безлюдна. Теперь же у ручья стоит шалаш, рядом — телега с одной оглоблей. Поодаль пасется стреноженный гнедой жеребец. Трое мужчин в темных на спине от пота рубахах стригут низкий берег Лючки. Каждое их движение, точное и размеренное, подчинено единому ритму. Лучи солнца, отсекаемые вместе с травами лезвиями кос, сливаются в короткую слепящую молнию.

Знакомство происходит легко. И дядько Иван, мелкий кривоногий дедок, и рыжий Петро — в галифе, видимо, недавно демобилизованный, и высокий Федор с тонкими чертами лица — люди простые и приветливые. Не успели мы пожать друг другу руки, как дядько Иван, самый жадный до разговора, уже спрашивает, хитро щурясь:

— Чи правда, люди кажуть, що до нас з Румунии нафтовая река под землей течет?

Пока я объясняю ему, что нефтяных рек нет, а есть природные хранилища — насыщенные нефтью пласты, Федор и сам дядько Иван радостно кивают, будто и не ожидали иного ответа. А рыжий Петро, человек еще очень молодой и поэтому «бывалый», посматривает на них свысока, ловит мой взгляд: деревня, мол, что с них возьмешь. И мне тоже становится почему-то радостно и хочется, в свою очередь, расспросить этих людей о близком им, домашнем. И, не успев выслушать ответы, я тоже часто-часто киваю, потому что уже не раз слышал такие рассказы: трудодень в нынешнем году стал дороже, село строится, новую школу-десятилетку поставили и скоро телевидение придет в горное селение. Через их Верхний Березов я проезжал с Никитичем утром. Многие хаты под красными черепичными крышами, широкооконные. Словно глазастые молодухи в ярких платках расселись на зеленом склоне.

— Все было б добре,— добавляет дядько Иван ложку дегтя, по старой привычке, видно, во всем находить изъян,— да земля как была каменистой, так и осталась, никакие спутники не помогли. И нафту шукали, и золото — ничего не нашли.

— Э! — досадливо восклицает Петро и с горячностью объясняет мне, что садоводство в горах, если взяться за него как следует, может дать колхозу большую прибыль, чем рожь и картофель. И овцеводство надо развивать, и зверофермы ставить. Слушает дядько Иван всеведущего Петра, молчит, хоть и улыбается недоверчиво.

— А чулы, как горы растут? — вступает в разговор молчаливый Федор. И, заметив недоумение на моем лице, рассказывает: если в погожий летний день сойти в урочище Рушор, можно услышать гул, идущий из земных глубин. Это растут и стонут от напряжения горы.

Как причудливо, тесно и безыскусственно переплетаются в этих людях обыденность и поэзия! Безусловно, если человек живет в согласии с природой, он перенимает многие черты ее «характера». Именно характера! Ведь природа разумна. В рисунке Карпатских гор — своенравие и мятежность. Но видно и другое: кто-то невидимый обуздал слепые силы природы, остановил их на полпути, не дал вырваться наружу. Действительно, горные вершины округлы, очертания хребтов плавны. Нигде не споткнется и не сорвется взгляд. Иногда вскрикнет рухнувшее дерево, раздастся каменный голос обвала — и опять тишина, слегка разбавленная сдержанным ропотом леса. Сверкающие короны вечных снегов не отягощают вершин — Карпаты горды, но не заносчивы. Карпаты благожелательны, лиричны. Им, если можно так сказать, присуще чувство меры. И всеми этими чертами наделен человек, в незапамятные времена заселивший горные долины. Представьте себе горцев, у которых никогда не было кровной мести, возведенной в закон!

Я расстаюсь с Лючкой, когда латунный круг солнца опускается смятым ребром на дальние горы. Маршрут закончен. Что-то запаздывает Никитич. Развести костер, что ли? Вдвоем с огнем веселее. Стремительно, как всегда бывает в горах, смеркается. Колючей искрой вспыхивает первая звезда, и вот уже обе Медведицы, надетые на ось Полярной звезды, начинают медленное круговращение.

Сердитый голос из тьмы заставляет меня испуганно обернуться:

— Будете уходить — огонь затопчите!

Передо мной на флегматичной лошаденке молодая женщина в болоньевой куртке и с ружьем за спиной. У незнакомки широкое лицо, строгие глаза под сросшимися на переносице бровями.

— Лесничиха я,— добавляет она уже более миролюбиво.— Увидела огонь — озаботилась, как бы лес не подпалили... А вы геолог? Ваши теперь тут часто бывают.

С этими словами она соскакивает на землю.

Когда на безлюдье встречаются двое, им всегда есть о чем поговорить. Мы сидим на замшелой лесине. Густые тени столпились вокруг костра на почтительном расстоянии. Ближе подойти не решаются. Олена не спеша рассказывает — певуче тянет слова:

— Лес люблю, сколько себя помню. Батько хотел инженеркой меня сделать, да я не далась. Теперь лес стерегу. Трудно бывает, только как без трудностей?.. А скажите,— глаза ее по-детски округляются,— лес всегда будет или когда-нибудь весь изведут? В одной книжке я читала, что через сто лет одни города будут стоять на голой Земле.

- Плохая фантастика,— успокаиваю я Олену.— Не может быть жизни без леса.

— Правда? Как бы хотелось жить всегда, чтобы все видеть и все знать!

— Ну, как сказать! Скучно, наверное, быть бессмертным.

В это время вспыхнул неосторожный метеор, покатился вниз, оставляя дымный след. Олена вздохнула:

— Не всегда, а долго-долго, пока не попадают все звезды. Зачем жить, если небо черное?.. Чуете? Сдается, за вами.

Действительно, издалека донеслось завывание автомобильного мотора. Газик брал крутой подъем. Через несколько минут яркий свет фар осветил проселок. Старательно затаптываю костер.

— Прощайте,— говорю Олене.— Может и встретимся еще в вашем лесу.

А она уже в седле. Машет рукой. И через минуту на лесной тропе затихает топот копыт. Словно сказочная хозяйка каменного моря, Олена-лесничиха незаметно появилась и незаметно исчезла. Да и была ли она на самом деле? Или это только сон наяву, который так умеют навевать Карпатские горы в звездную летнюю ночь?

Вот и дописана последняя страница. Ночь. За окном ворочается, никак не может заснуть большой город. Чей-то смех. Визг трамвая на повороте. Иногда под порывом ветра встрепенутся старые каштаны, и я вспоминаю сосны на волнистых гребнях, и слышится мне голос каменного моря.

1968 год. Бескиды.

Сокуровъ~